«Королевский сын, воспитанный для войны и охоты, - писал Берне, - учился в Виттенберге побеждать дикие тезисы и выслеживать трусливые софизмы». (Берне. О «Гамлете» Шекспира. Спб., 1886, стр. 130.)
Стремясь превратить Гамлета в символ, удобный для полемики на современные темы, Берне усадил шекспировского героя за парту совсем иной школы и определил к нему учителей, родившихся через много лет после смерти автора «Гамлета». Тезисы и софизмы, о которых шла речь, не принадлежали ни ко времени Саксона Грамматика, ни к эпохе королевы Елизаветы.
«Как фихтеанец он знает лишь одно, что я это я, - писал Берне, - и занимается только тем, что определяет свое «я».
Тяжелодумная немецкая философия, добавлял Гейне, образовала характер Гамлета.
Все это относилось, конечно, не к английскому герою, а к немецким характерам; однако сам запал полемики - степень преувеличения - помогает по контрасту увидеть истинные черты предмета.
Стоит сравнить стиль речи двух периодов.
Гейне сочинил разговор с Гегелем, одной из тем была поэзия. Приснившийся поэту философ утверждал, что время поэзии кончилось, Гейне понял: скоро бакалейщик будет сворачивать фунтики из страничек со стихами, чтобы завернуть в них свой товар. Речь зашла и о звездах - неизменных спутниках стихотворцев.
- Звезды?.. - переспросил представший поэту во сне автор «Феноменологии духа», - это плевки на небе...
Небо когда-то представлялось Гамлету «необъятным шатром воздуха... царственным сводом, выложенным золотою искрой».
Чтобы понять смысл мечтаний о небе, нужно, прежде всего, увидеть землю, по которой ходит мечтатель. Принц приехал в Эльсинор не из Бонна девятнадцатого века, покинув лекции Фихте, а из «Афин Германии», как назвал Виттенберг Джордано Бруно. Это был город студентов и профессоров. Университет, основанный в начале шестнадцатого столетия, скоро затмил Эрфуртский и Лейпцигский. Лютер прибил здесь на дверях собора свои тезисы; в аудиториях бушевали страсти вокруг открытия Коперника; на кафедру подымался Джордано Бруно.
Если в наши дни пройтись по тихим улочкам Виттенберга, глядя по сторонам и пробуя найти хоть что-нибудь относящееся к жизни шекспировского героя, то вряд ли такая прогулка даст какое-нибудь удовлетворение. Трудность не только в том, что многие дома перестроены, - чтобы очутиться в гамлетовском Виттенберге нужно было бы увидеть не старые стены и черепичные крыши, но почувствовать сам дух науки Возрождения.
Особенные черты отличали духовную среду, где вырос принц-студент. И противоречивость отношения к действительности, и причудливость поведения шекспировского героя - все это выглядит по-иному, если увидеть виттенбергского студента не в безвоздушном пространстве, а в определенных жизненных условиях. Предыстория героя, хочется еще раз об этом напомнить, никогда не была случайной для Шекспира.
Дух Виттенберга отличали не тяжелодумные абстракции, а нечто иное, противоположное и тяжелодумию и отрешению от действительности. Атмосфера научной деятельности была своеобразной. Странствующие ученые блуждали между Венецией и Лондоном, Лейпцигом и Парижем. Бродячие проповедники истины, обласканные вельможей-меценатом, они сегодня вели в кругу ценителей наук и искусств вольную беседу о безграничности человеческого познания, а завтра на рассвете, получив записку от друга, тайком седлали коня, чтобы успеть пробраться через заставу, не угодить в каземат... На буйных диспутах - они длились неделями - под прикрытием запутанных аллегорий и риторических красот громились основы теологии; заключительное слово нередко произносил трибунал инквизиции.
Слова приводили на костер, потому что словами сражались.
Это были странные слова. Нелегко теперь добраться до мятежного смысла многих мест, преодолеть саму форму изложения. Джордано Бруно рассказывал о науке стихами; Эразм проповедовал гротеском.
Все это было овеяно поэзией, наполнено страстью, движимо «авантюрным духом своего времени».
Нет причины удивляться тому, что впттенбергский студент глубоко задумывался над сутью жизни и смерти и лихо владел рапирой. Запутанность, шутовство, риторическая причудливость многих речей Гамлета была характерной не только для него, но и для многих гуманистов из Оксфорда и Кембриджа.
Однако Гамлет учился в Виттенберге, а этот университет был для современников Шекспира в какой-то мере и легендарным, как бы символом науки Возрождения. Именно там, согласно преданию, продав свою душу дьяволу, обучал всем тайнам земли и неба доктор Фауст.
В описании Джордано Бруно Виттенберг представал не как реальный город, а как столица Утопии:
«Здесь мудрость воздвигала себе храм. Здесь поставила она семь колонн. Здесь она смешивает .вино самого прекрасного жертвоприношения... Сюда созвали незваных, и они сошлись. Сошлись ото всех народов и племен, от всего образованного народа Европы: итальянцы, французы, испанцы, швейцарцы, жители полярных островов, сарматы, гунны, иллирийцы, скифы, сошлись с востока и юга, запада и севера».
Прошлое героя нередко изображалось Шекспиром в обстановке полуреальной-полуфантастической. Отелло с детства воевал, странствовал. Такая биография была естественной для черного генерала. Однако, путешествуя, мавр открыл и страны, где жили люди, у которых плечи выше головы. До таких мест мог добраться только избранник Дездемоны.
Кем бы ни был герой трагедий - воином, купцом, королем, - он одновременно в какой-то мере был и поэтом. И дело не только в том, что его речи написаны стихами; существенно иное - его восприятие мира было поэтическим. Ямбами говорили и Кассио, и Брабанцио, но увидеть то, что предстало перед глазами Отелло, они не смогли бы: их горизонт был ограничен рамками реальности.
Гамлет знал университетские аудитории, но он заглянул и в глубь глаз убитого короля Дании.
В университете тех времен - нетрудно представить себе его реальные черты - овладел философией стоиков Горацио; этому его могли научить в свое время в Виттенберге. Подле Горацио на скамье в комнате с побеленными стенками или дубовыми панелями сидел и наследник датского трона; все это существенно для жизненности истории. Но действующее лицо с его настроениями, напоминающими настроения многих университетских джентльменов в годы реакции, наступившей в Англии после восьмидесятых годов шестнадцатого века, было не просто перенесено из жизни на сцену, а воссоздано поэзией. Герой трагедии знал и то, что «не снилось философии».
Уже давно длится спор: возможно ли открыть сущность шекспировских героев, увидев их как реальные фигуры, или же они-лишь жители условного пространства, ограниченного сценическими подмостками?..
Немало исследований последних десятилетий, особенно американских, отрицали возможность психологической оценки трагедий Шекспира. Неизвестно, сколько детей у леди Макбет, писали ученые, и малопродуктивное занятие подсчитывать возраст принца Датского. Мысль эта, как и всякое слишком краткое и чересчур решительное определение творчества Шекспира, верна лишь частично. Действительно, какие-то мотивировки или подробности - археологические и географические-нелегко, а иногда бесцельно восстанавливать читателю, привыкшему к современному состоянию знаний. Однако режиссер или актер, работавший над «Макбетом» или «Королем Лиром», знает по опыту, что чувства героев неизменно правдивы, а логика поведения неоспорима. Чехов отражал реальность по-одному, Шекспир - по-другому: в этом исследователи «исторической школы» правы. Однако Лоуренс Оливье или Юрий Толубеев иногда играют в пятницу Чехова, а в субботу - Шекспира; вряд ли воспитанные реализмом актеры меняют от спектакля к спектаклю самые основы своего искусства. Это кажется мне бесспорным в такой же мере, как и то, что «Чайку» и «Тимона Афинского» не сыграть одними и теми же способами.
Разумеется, театр Шекспира - поэтический, но это поэтический реализм. |
