Когда речь заходила о «Гамлете» - о нем вспоминали все чаще и чаще, - возникало одно и то же сравнение. Сравнение с зеркалом. Не с тем «театром-зеркалом», о котором говорилось в самой пьесе, но с обычным зеркалом - стеклом, покрытым с внутренней стороны амальгамой, дающим возможность каждому, кто заглянет в него, увидеть собственное лицо.
«Мы знаем этого Гамлета так же, как знаем свое собственное лицо, которое мы так часто видим в зеркале...» - писал Гейне.
«Если бы немец создал Гамлета, я не удивился бы, - так закончил свою статью Берне. - Немцу нужен для этого лишь красивый, разборчивый почерк. Он скопировал бы себя, и Гамлет готов».
Эта мысль стала традиционной. Разбирая пьесу, Гервинус писал уже как бы от лица множества людей: «Картина, которую мы, немцы, видим в этом зеркале перед собою, в состоянии испугать нас своим сходством. И не я один это высказал: тысячи людей заметили и ощутили это».
Сравнение иногда становилось гиперболой. «Германия - Гамлет», - написал Фрейлиграт о Германии кануна 1848 года.
Сравнение не только пугало сходством, но и ужасало обвинением. Благородство души постепенно отодвигалось на задний план, на авансцену выходила неспособность к действию. Все это становилось обозначением не только порока одного поколения, но и болезни нации.
Казалось бы, гамлетизм нашел родину, вступил в пору расцвета. Однако это представление ошибочно.
Другой конец Европы, другое время и другая нация. Лондон 1852 года.
«Тесье говорил, что у меня натура Гамлета и что это очень (по-) славянски, - пишет Герцен. - Действительно, это - замечательное колебанье, неспособность действовать от силы мысли и мысли, увлекаемые желаньем действия, прежде окончанья их».(«Литературное наследство». Герцен и Огарев. Т. 1. М., АН СССР, 1953, стр. 362. Прозвище оказалось устойчивым. «Мой милый северный Гамлет», - называл Герцена его французский друг, прощаясь с ним на парижском вокзале в 1867 году (А. И. Герцен. Собрание сочинений, т. 2, стр. 511))
Гамлетизм относился в этом случае к славянской расе.
Можно добавить, что о Польше - Гамлете писал Мицкевич.
Теперь зеркало отражало совсем иные черты, хотя некоторые слова Герцена напоминают слова немецких мыслителей (колебание, неспособность действовать), но смысл всей фразы иной. Речь идет не о мысли, неспособной перейти в действие, но о силе мысли, желании действовать, опережающем окончание мысли.
Колебание - не от безволия, а от силы мысли.
Чем же вызвано это «замечательное колебание»?
Имя Гамлета можно часто встретить у Герцена. Оно упоминается в переписке, в различных статьях. Особенно глубоки связанные с ним воспоминания в «Былом и думах»: «Характер Гамлета, например, до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумий, в эпоху сознания каких-то черных дел, совершающихся возле них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого...»
Здесь и определение эпохи создания «Гамлета», и объяснение непрекращающегося интереса к трагедии, усиливающегося в определенные исторические периоды.
Речь шла уже не только о сомнениях, но и о причинах, вызывающих сомнения. Эти причины - в действительности, где происходит измена великому в пользу ничтожного. Понятно, что для Герцена ничтожное и пошлое - не какие-то всеобщие категории человеческого духа, а общественные силы.
Рефлексия приобретала иной смысл. Для того, чтобы стала очевидна неясность и самого этого слова, стоит сопоставить два отзыва о Герцене.
«Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собой, поклоняться ему и сейчас же, пожалуй, и насмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени», - записал в своем дневнике Достоевский.
Но вот что писал об этом же свойстве Ленин:
«У Герцена скептицизм был формой перехода от иллюзий «надклассового» буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата». (В. И. Ленин. Сочинения, т. 21, стр. 257.)
Конечно, ни буржуазный демократизм, ни классовая борьба пролетариата не имели отношения к «Гамлету», но сопоставление оценок позволяет увидеть, насколько и рефлексия, и преобладание мысли над действием, и скептицизм понятия относительные, в каждом отдельном случае выражающие несходные явления, вызывающие различную общественную оценку.
Существенно и то, что скептицизм иногда являлся вовсе не идейной позицией, но лишь формой перехода.
Так раскрывал характер датского принца Белинский.
В статье о Мочалове есть и цитата из «Вильгельма Мейстера», и в отдельных местах согласие с толкованием немецкого мыслителя. Но общий смысл отличен от гетевского.
«От природы Гамлет человек сильный, - писал Белинский, - его желчная ирония, его мгновенные вспышки, его страстные выходки в разговоре с матерью, гордое презрение и нескрываемая ненависть к дяде - все это свидетельствует об энергии и великости души».
Это не только не повторение мыслей Гете, но их опровержение; Гамлет - человек сильный, и характер его не определен от рождения. Этап, показанный в пьесе, лишь переход от «младенческой бессознательной гармонии через дисгармонию к будущей мужественной гармонии».
Не только основные положения, но и сам тон статьи несовместим с представлением о Гамлете - драгоценном сосуде, пригодном лишь для нежных цветов.
Спор начался уже давно.
Ксенофонт Полевой, вспоминая о встрече с Пушкиным, записал и некоторые его мысли, относящиеся к автору «Гамлета»: «Немцы видят в Шекспире черт знает что, тогда как он просто, без всяких умствований говорил, что было у него на душе, не стесняясь никакой теорией. - Тут он (Пушкин.-Г. К.) выразительно напомнил о неблагопристойностях, встречаемых у Шекспира, и прибавил, что это был гениальный мужичок!»
Вспомнив пушкинские слова о. «вольной и широкой» кисти и о том, что Шекспир не стеснял свою поэзию изображением лишь единичной страсти, становится ясным, что имел в виду Пушкин, говоря о сочинении, «не стесняясь никакой теорией». Под теорией в этом случае понималась замена жизненной сложности предвзятостью отвлеченной идеи.
И выразительные воспоминания о непристойных выражениях, и даже сам характер похвалы: «гениальный мужичок» - не просто шутка, но и спор с романтическими представлениями о творчестве Шекспира.
Много лет спустя, в шестидесятые годы, Аполлон Григорьев употребил похожий эпитет, говоря о русском исполнителе роли Гамлета: «Неловкий мужик Мочалов». Прозвище появилось в одной из рецензий Аполлона Григорьева.
«Одним каким-нибудь словом Гюго херит обтрепанного, засиженного «героя безволия» Гамлета, сочиненного немцами, и восстанавливает полный мрачной поэзии английско-сплинистический образ...» ( Ап. Григорьев. Сочинения, т. 1. Спб., 1876, стр. 634.) | 
