Лишь невидимыми измерениями можно передать в искусстве жизнь и движение. Жизнь и движение переполняют эту книгу.
Я осторожно перелистываю страницы фолио. Есть в первых изданиях своя прелесть: способ печати, сорт бумаги как бы хранят какую-то реальную частицу самого времени. Старинная прочная шершавая бумага. Прочные шершавые слова.
«Осязанию твоему подлежать будет всегда гладкость,- писал Радищев о ценителях непрочных льстивых слов. - Никогда не раздерет благотворная шероховатость в тебе нервов осязательности».
Столетия не смогли стереть благотворной шероховатости шекспировских строчек. Как хорошо, что мне удалось познакомиться с фолио именно так, в пустой комнате книгохранилища, держа в руках это издание. Но насколько труднее «потрогать руками» жизнь, отраженную этой книгой.
Определение цвета «кирпичный» мало что говорит. Здания Амстердама, Гамбурга или Бирмингама, построенные из кирпича, несхожи по тону. Из особых, как бы игрушечных кирпичей сложены дома по дороге в Стратфорд. За окном машины проходят белые, оштукатуренные стены, разграфленные черными балками креплений, черепичные крыши, красные ставни; двери иногда выкрашены ярко-желтой краской. Цвет кирпича меняется: уже не красный, но серый, белый. За поворотами остаются маленькие гостиницы, пивные, вывески на кронштейнах, укрепленные под углом к стене. И все это - дубовые балки, чугунные решетки, названия на вывесках: «Святой Георгий», «Единорог», «Красный лев», «Лебедь» - как бы возвращает приезжающих к временам Шекспира.
Катят машины. Из окна едущей впереди высовывается рука шофера, он показывает пальцами: можно обогнать. Проезжают зеленые двухэтажные автобусы, модные дорогие машины, похожие на разрезанные пополам авиабомбы, неторопливо движется старенький форд: пожилая дама в больших очках сидит за рулем; набирают скорость цветастые мотороллеры.
Двадцатый век по комфортабельному асфальту проезжает мимо шестнадцатого.
Шестнадцатое столетие отремонтировано до глянца, выстирано и выглажено до накрахмаленной белизны. Оно аппетитно, как обертка шоколада.
Спокойная река, деревья, наклонившиеся к воде. Плывет лодка; две девушки - одна в ярко-красном свитере, другая в зеленом - сидят на веслах.
Это Эйвон. Мы в Стратфорде-на-Эйвоне; здесь родился Шекспир. Забыть об этом нельзя. Шекспир входит в жизнь сразу же, немедленно, без предисловий. Нельзя съесть яичницу, не осененную его портретом: он украшает заголовки меню. Бросив окурок, рискуешь попасть в лицо автора «Ромео и Джульетты»: оно на пепельнице. Рассматривая журналы в киоске, видишь, что знаменитый стратфордец писал и комиксы.
«Не истощайте ваши нервы до последней степени, - призывает одно из объявлений в брошюре, посвященной Мемориальному театру, - Шекспир слишком сильная нагрузка для человеческих сил. Зрителям, измотанным его искусством, нельзя пренебрегать терапией. В Стратфорде вы можете быть истерзанными Отелло или Лиром...»
В чем же спасение?
«Всего десять минут после окончания спектакля, и вы в отеле Уэлкомб... меню так же разнообразно, как шекспировские монологи...»
- Хотели бы вы совершить осмотр «кратким путем»?- спрашивает хранитель дома, где родился Шекспир.
Оказывается, уже выработана технология ускоренного восприятия музеев. Ознакомление на рысях. Быстрый ход, мгновенные остановки у нескольких достопримечательностей (знаменитых, курьезных), покупка открыток, фотография на историческом фоне.
«Долгим путем» мы идем по домику, где родился Шекспир. Хранитель музея - образованный, любящий свое дело человек, говорить с ним - одно удовольствие. Он показывает коллекции - немного экспонатов, как простые, обиходные вещи. Он как бы запросто относится ко всем этим предметам. При таком подходе все становится близким. Начинаешь чувствовать себя, как в Ленинграде, на углу Литейного проспекта и Бассейной, когда, поднявшись во второй этаж, останавливаешься на обычной лестничной площадке перед ничем, казалось бы, не примечательной дверью. Маленькая медная дощечка «Николай Алексеевич Некрасов». Звонишь. Дверь открывается. Передняя, комнаты. Это не музей, просто квартира, здесь живут. Хозяина и его близких нет дома.
Пошел погулять на набережную, а возможно, и уехал ненадолго в Москву владелец небольшой дачи в Ялте. Он и лекарства не убрал с ночного столика. Только пальто хозяина и пенсне на шнурке почему-то помещены в витрину под стекло. Здесь редко называют этого отсутствующего человека по фамилии, говорят: «Кусты посадил Антон Павлович...»
Вышли обитатели домика в Стратфорде, отправились , куда-то по делам, ведь, как говорил Гамлет: «У всех свои заботы и дела». Вот хозяева и ушли, а нас в их отсутствие любезно пустили в помещение; мы ходим, смотрим - мешать некому. Ловишь себя на мысли, будто они, эти люди, покинули свои комнаты вовсе не три с половиной столетия назад, а совсем недавно, незадолго до нашего прихода.
Мы идем по небольшим, чисто побеленным комнатам с дубовыми подпорками и кирпичными каминами, открываем невысокие двери, подымаемся по деревянной лестнице. Это проход не только по квартире, но и по жизни.
В комнате - кровать, колыбель. Здесь родился Шекспир.
Еще несколько шагов. Еще несколько лет. Кухня, очаг, шест, прикрепленный к потолку; невысоко от пола к нему прибита маленькая палка с обручем - он обхватывал талию ребенка: мальчик переставлял ножки, учился ходить.
Входишь, минуя годы, в другую комнату: школьная парта, изрезанная ножами ребят шестнадцатого века. Она взята из Стратфордской грамматической школы. Шекспир учился в этой школе греческому и латыни.
Его ли это вещи? Вероятно, нет. Это предметы шекспировского столетия, но вряд ли он сам лежал именно в этой колыбели, сидел как раз за этой партой. Но его колыбель была такой же, и учился он за подобным столом. И не только парты шестнадцатого века походили одна на другую, но и большинство нужных людям жизненных вещей всех столетий оказываются чем-то схожими. Что из того, что у этой кровати небольшие резные колонки и балдахин? Кровати всех рожениц хранят память о схожих муках и схожем счастье. И первые шаги всех детей, охраняемые деревянной загородкой или этой палкой с обручем, схожи.
Простая человеческая жизнь проходила в стратфордском доме. Здесь трудился отец - перчаточник, готовила пищу мать, ели за тяжелым дубовым столом, рожали детей и, когда приходило время, умирали. Эту жизнь можно «потрогать руками», настолько она человечна, знакома.
Проходя по чистым и светлым комнатам, думаешь об искусстве поэта, - он еще ребенком учился здесь ходить, чтобы потом пойти по дорогам всех стран как свой, близкий человек, наш Шекспир. Иногда непривычны гиперболы его стихов, легендарны фабулы, но суть человеческой жизни, изображенной им, чем-то сходна со всеми жизнями и с твоей жизнью, как схожа колыбель шестнадцатого века со всеми колыбелями и с твоей колыбелью. Люди узнают в его. искусстве несправедливость, которую им довелось испытать, и мерещившееся счастье. Не случайно условия, в которых жили большие художники, редко представляются даже современному глазу экзотическими или курьезными. Стиль дворцовых залов и модных вилл меняется куда решительнее, нежели облик домов, где трудились гении.
Хочется сохранить в памяти этот небольшой дом, побеленные низкие комнаты, обиходные, простые вещи. Мы, режиссеры, ставящие Шекспира, нередко показываем его образы так, будто они были сочинены человеком, выросшим на паркетах, среди колонн. Внешний масштаб - «короткий путь» к шекспировскому искусству.
Однако этот дом был не только местом рождения великого человека, но также имуществом. И тут начинается вторая, по-своему интересная история. Так они и существуют, развиваясь как бы в параллельном действии, судьба Шекспира и судьба собственности.
Джон Шекспир, гражданин Стратфорда, владелец дома, передал собственность Вильяму, своему сыну; потом она перешла к старшей дочери поэта. Затем другие родственники вступили во владение наследством. Пришло время, род закончился, прямых наследников больше не было. Собственность перешла в чужие руки. Новые хозяева превратили часть здания в маленькую гостиницу. У дверей прибили вывеску на кронштейне; деревенский маляр написал голову девушки. |
